EN:

This paper addresses the issue of difference in the depth of visual memory among the Chukotka (Siberian) and St. Lawrence Island Yupik people based on several projects in heritage documentation between 1999 and 2019. Using historical photographs from museum collections and assessing how well (and how fully) Yupik Elders are able to recognize individuals and local details in various sets of historical photos roughly between 1895 and 1970, we may tentatively estimate the depth of “visual memory” and the ways it is changing. It generally fluctuates between 50 and 80–90 years due to various factors, and to the availability and memory of outstanding experts. Based on sets of historical photographs from the late 1800s, 1901, 1912, 1929, 1939, and 1967, the depth of visual memory was found to be significantly longer on St. Lawrence Island than in Chukotka Yupik communities.

FR:

L’article aborde la question de la différence de profondeur de la mémoire visuelle chez les Yupik de Tchoukotka (Sibérie) et de l’île Saint-Laurent à partir de plusieurs projets de documentation du patrimoine entre 1999 et 2019. En utilisant des photographies historiques issues de collections muséales et en évaluant dans quelle mesure les aînés yupik peuvent reconnaître des individus et des détails locaux dans divers ensembles de photos historiques datant approximativement de 1895 à 1970, nous pouvons provisoirement estimer la profondeur de la « mémoire visuelle » et la façon dont elle évolue. Elle fluctue généralement entre 50 et 80-90 ans, en raison de divers facteurs abordés dans l’article, mais aussi de la disponibilité et de la mémoire d’experts exceptionnels. En se basant sur les séries de photographies historiques de la fin des années 1800, 1901, 1912, 1929, 1939 et 1967, nous avons constaté que la profondeur de la mémoire visuelle était beaucoup plus longue sur l’île du Saint-Laurent que dans les communautés yupik de Tchoukotka.

RU:

Данная статья посвящена разнице в глубине визуальной памяти у эскимосов-юпик Чукотки (азиатских эскимосов) и острова Святого Лаврентия. Статья основана на нескольких проектах по документированию культурного наследия, выполненных в период с 1999 по 2019 гг. Используя исторические фотографии из музейных коллекций и оценивая насколько хорошо (и насколько полно) эскимосские старейшины способны идентифицировать людей и местные детали по сериям исторических фотографий, снятых примерно между 1895 и 1970 годами, мы можем предварительно оценить глубину «визуальной памяти» и ее динамику. Эта глубина обычно колеблется между 50 и 80–90 годами. Глубина визуальной памяти зависит от различных факторов, а также сохранения отдельных выдающихся экспертов среди старейшин и их более глубокой памяти. На основании демонстрации серий исторических фотографий конца XIX века, 1901, 1912, 1929, 1939 и 1967 годов можно прийти к выводу, что глубина визуальной памяти на острове Святого Лаврентия значительно длиннее, чем у эскимосов Чукотки.

FR:

Cet article examine la représentation filmique de la Tchoukotka et de ses habitants depuis les premiers temps de l’image animée jusqu’aux films diffusés sur Internet. Ce siècle d’images filmiques de la Tchoukotka peut être divisé en trois grands moments. Le premier est celui du début du cinéma muet, où la Tchoukotka attire des opérateurs de divers horizons à la recherche d’images spectaculaires d’un bout du monde et de ses habitants « exotiques ». À partir de l’avènement du pouvoir bolchevique, et plus particulièrement de la période stalinienne, se met en place un répertoire de motifs globalement homogènes autour de la mise en scène de la libération des Tchouktches par le pouvoir. Le dernier moment, celui d’un cinéma autochtone de Tchoukotka, commence dans les années 1970 par le passage de l’écrivain tchouktche Iouri Rytkhéou au scénario, donnant naissance à un cinéma sibérien qui s’épanouira véritablement dans la période postsoviétique. Cette analyse sur le long terme permet de mettre au jour les ruptures et les continuités dans le régime de représentation, c’est-à-dire le répertoire d’images qui interagissent entre elles à un moment historique donné, de la Tchoukotka à l’écran. Elle permet également d’interroger dans sa complexité le long moment soviétique qui constitue une période où les Autochtones de Tchoukotka, souvent génériquement présentés comme Tchouktches, sont particulièrement présents sur les écrans et où, grâce à la politique soviétique de promotion des minorités, permet à l’un de ses représentant de passer derrière la caméra.

EN:

This article examines the filmic representation of Chukotka and its inhabitants from the earliest days of the moving image to the films distributed on the Internet. This century of filmic images of Chukotka can be divided into three main moments. The first is that of the beginning of silent cinema, when Chukotka attracted operators from various horizons in search of spectacular images of a faraway world and its “exotic” inhabitants. From the advent of Bolshevik power, and more particularly during the Stalinist period, a repertoire of globally homogeneous motifs was established around the staging of the liberation of the Chukchi by the authorities. The last moment, that of an indigenous cinema of Chukotka, begins in the 1970s with the shift of the Chukchi writer Yuri Rytkheu to the screenplay, giving birth to a Siberian cinema that will truly flourish in the post-Soviet period. This long-term analysis allows us to bring to light the ruptures and continuities in the regime of representation, i.e. the repertoire of images that interact with each other at a given historical moment, from Chukotka to the screen. It also makes it possible to question in its complexity the long Soviet moment in which the natives of Chukotka, often generically presented as Chukchi, are particularly present on the screen and in which, thanks to the Soviet policy of promotion of minorities, one of its representatives is able to pass behind the camera.

RU:

В данной статье рассматривается кинематографическое представление о Чукотке и ее обитателях с первых дней появления движущегося изображения до фильмов, распространяемых в сети Интернет. Этот век кинематографических образов Чукотки можно разделить на три основных периода. Первый – это зарождение немого кино, когда Чукотка привлекала операторов в поисках зрелищных образов края света и его «экзотических» обитателей. С приходом к власти большевиков, а особенно в сталинский период, вокруг инсценировки освобождения чукчей советской властью сложился репертуар глобально однородных мотивов. Последний период начинается в 1970-е годы с включением чукотского писателя Юрия Рытхэу в сценарную работу и рождением сибирского кино, которое будет процветать в постсоветский период. Этот многолетний анализ позволяет выявить разрывы и преемственности в режиме репрезентации, то есть репертуаре образов, взаимодействующих друг с другом в конкретный исторический момент, от Чукотки до экрана. Исследование подвергает критическому анализу кино о Чукотке в советскую эпоху – период, когда уроженцы Чукотки, часто представленные только как чукчи, присутствуют на экранах и когда, благодаря советской политике поощрения меньшинств у одного из представителей коренного народа появляется возможность пройти за камеру.

EN:

As were other regions of Russia’s North, Chukotka (Chukotskii avtonomnyi okrug) was subjected to dramatic changes during the last century. Among the major long-lasting impacts for the Chukchi and Siberian Yupik Indigenous populations was a state-implemented village relocation policy that deemed dozens of historic settlements “unprofitable”, thus subject to forced closure and resettlement. Traumatic loss of homeland, the curbing of native patterns of (maritime) mobility, and the vanishing of traditional socioeconomic structures sent devastating ripples through the fabric of Indigenous communities, with disastrous results on societal health. To explore the intricate relationships between state-enforced resettlement and landscape interaction, particularly the perception and utilization of the environment, it is critical to look closely at Chukotka’s coastal environment. The article argues that the unique coastal landscape of Chukotka has influenced—while mitigating—the effects of the forced relocations. Improvised design and the reclaiming of formerly closed settlement sites play a paramount role here, with the reoccupation of old settlement niches representing a reconnection with a lost relationship to the littoral environment. The contemporary inhabitation and utilization of formerly closed villages show how the coastal landscape represents not only a “reservoir” in an ecological sense, but also a littoral reserve by providing the space for alternatives outside the congregated communities. Displacement destroys the sense of community, but in a reverse logic, a sense of community can also be established through renewed emplacement. The creation of autonomous social spaces is therefore part of an ongoing spatial resistance that actively uses the ecological niches of a coastal landscape to counter the long-lasting and detrimental effects of state-enforced resettlement policies.

FR:

Comme d’autres régions du nord de la Russie, la Tchoukotka (Čukotskij Avtonomnyj Okrug) a subi des changements spectaculaires au cours du siècle dernier. Parmi les principaux impacts durables pour les populations autochtones Tchouktches et Yupik de Sibérie figure une politique de relocalisation des villages mise en oeuvre par l’État, qui a jugé que des dizaines des hameaux historiques n’étaient pas « rentables » et qui devaient donc être fermés et relocalisés de force. La perte traumatisante du territoire d’origine, la limitation des modèles autochtones de mobilité (maritime) et la disparition des structures socio-économiques traditionnelles ont eu des effets dévastateurs sur le tissu social des communautés autochtones, avec des conséquences désastreuses sur la santé de la société. Pour explorer les relations complexes entre la réinstallation forcée par l’État et l’interaction avec le paysage, en particulier la perception et l’utilisation de l’environnement, il est essentiel d’examiner de près l’environnement côtier de la Tchoukotka. Cet article soutient que le paysage côtier unique de la Tchoukotka a influencé, tout en les atténuant, les effets des relocalisations forcées. La conception improvisée et la récupération de sites de peuplement autrefois fermés jouent ici un rôle primordial, la réoccupation d’anciennes niches de peuplement représentant une reconnexion avec une relation perdue avec l’environnement littoral. L’occupation et l’utilisation contemporaines de villages autrefois fermés montrent comment le paysage côtier représente non seulement un « réservoir », au sens écologique du terme, mais aussi une réserve littorale en offrant un espace pour des alternatives en dehors des communautés rassemblées. Le déplacement détruit le sens de la communauté, mais dans une logique inverse, un sens de la communauté peut également être établi par un nouvel emplacement. La création d’espaces sociaux autonomes fait donc partie d’une résistance spatiale permanente qui utilise activement les niches écologiques d’un paysage côtier pour contrer les effets durables et néfastes des politiques de réinstallation imposées par l’État.

RU:

Как и другие регионы Севера России, Чукотка (Чукотский автономный округ) за последнее столетие претерпела кардинальные изменения. Среди основных долгосрочных последствий для чукчей и сибирских эскимосов-юпик была проводимая государством политика переселения, в соответствии с которой десятки исторических поселений были признаны «нерентабельными» и поэтому подлежали принудительному закрытию, а их жители – переселению. Травматическая потеря родины, сдерживание местных моделей морской мобильности и исчезновение традиционных социально-экономических структур стали причинами разрушительных изменений повседневности общин коренных народов, что привело к катастрофическим последствиям для здоровья общества. Для изучения сложных взаимосвязей между принудительным переселением со стороны государства и взаимодействием с ландшафтом, особенно с восприятием и использованием окружающей среды, крайне важно внимательно изучить прибрежную среду Чукотки. В статье утверждается, что уникальный прибрежный ландшафт Чукотки повлиял на последствия вынужденного переселения – смягчил их. Импровизированная структура и рекультивация ранее закрытых поселений играют здесь первостепенную роль, при этом повторное занятие старых поселений представляет собой восстановление связей с локальной прибрежной средой. Современное заселение и использование ранее закрытых деревень демонстрируют, что прибрежный ландшафт представляет собой не только «резервуар» в экологическом смысле, но и прибрежный заповедник, предоставляя пространство для альтернативных социальных практик за пределами Собранных сообществ. Переселение разрушает чувство общности, но в обратной логике чувство общности также может быть установлено посредством нового заселения. Таким образом, создание автономных социальных пространств является частью продолжающегося пространственного сопротивления, которое активно использует экологические ниши прибрежного ландшафта для противодействия долгосрочным и пагубным последствиям государственной политики переселения.

EN:

Among various methods of mastering and governing the Far East and the Arctic, Soviet authorities implemented a specific system of knowledge production (kraevedenie) and its institutional centers: kraevedcheskii museums. The research activities and exhibition policies of museums across the former Soviet Union were guided by a group of Moscow-based policymakers and scientists who developed a strict exhibition structure and associated narratives. This article relates the history of several kraevedcheskii museums in Chukotka against a backdrop of center-periphery and colonial relationships in the former Soviet Union, and also analyzes the contemporary exhibitions of these museums and their role within Indigenous communities.

FR:

Parmi les diverses méthodes de maîtrise et de gouvernance de l’Extrême-Orient et de l’Arctique, les autorités soviétiques ont mis en place un système spécifique de production de connaissances (kraevedenie) et des centres institutionnels : les musées kraevedčeskij. Les activités de recherche et les politiques d’exposition des musées de l’ancienne Union soviétique étaient guidées par un groupe de décideurs et de scientifiques basés à Moscou, qui ont développé une structure d’exposition stricte et les récits associés. Cet article relate l’histoire de plusieurs musées kraevedčeskij de la Tchoukotka sur fond de relations centre-périphérie et coloniales dans l’ancienne Union soviétique. Il analyse également les expositions contemporaines de ces musées et leur rôle au sein des communautés autochtones.

RU:

Среди различных методов освоения и управления Дальним Востоком и Арктикой советские власти внедрили особую систему производства знаний (краеведение) и ее институциональные центры – краеведческие музеи. Исследовательская деятельность и выставочная политика музеев на территории бывшего Советского Союза направлялась группой московских политиков и ученых, которые разработали строгую выставочную структуру и связанные с ней нарративы. В данной статье рассказывается об истории нескольких краеведческих музеев на Чукотке на фоне отношений центр-периферия и колониальных отношений в бывшем Советском Союзе, а также анализируются современные выставки этих музеев и их роль в сообществах коренных народов.

EN:

In studies of language choice and minority language shift and maintenance, attention is frequently given to factors other than emotions: social context of contact, language politics, linguistic competence and attitudes, educational policies, and political agendas in a society. Yet human language is ideologically saturated, aesthetically experienced empirical phenomena, characterized by complex dynamics and linked to group and personal identities, morality, aesthetics, and epistemology. While negative moral emotions (e.g., shame) may lead people to abandon their first language, heritage languages may still be perceived as “more emotional,” and their loss and maintenance is a deeply emotional matter. Drawing on Pavlenko, Cavanaugh, and Ahmed, I discuss the role of emotion-related factors—affective repertoires and perceived language emotionality—in language choice of native Chukotkan parents, as a way of understanding human interactivity and the potential of the local environment for children’s acquisition of their heritage languages. Perceived language emotionality, I argue, is an important yet often overlooked aspect of heritage language sustainability and learning. The focus of this article is not on how bodies are transformed into objects of emotions (e.g., “the shamed one”), but on interplay between emotions and multilingual phenomena: how language and wordings are used to move people, to produce affects, attachments, equalities, and authenticities.

FR:

Dans les recherches liées au choix de la langue et aux changements et à la préservation des langues minoritaires, le facteur de l’émotion est souvent écarté au profit de l’étude du contexte social des relations interpersonnelles, des politiques linguistiques et pédagogiques, des comportements et compétences linguistiques ainsi que des agendas politiques de la société. Pour autant, le langage humain est saturé d’idéologie, de phénomènes empiriques éprouvés esthétiquement, caractérisés par des dynamiques complexes mais aussi liés à des identités, des morales, des esthétiques et épistémologies personnelles et de groupe. Là où les émotions négatives d’ordre moral (comme la honte) peuvent mener certains à l’abandon de leur première langue, les langues d’héritage peuvent être perçues comme « plus émouvantes », et l’enjeu de leur disparition et de leur conservation est profondément sensible. En m’appuyant sur Pavlenko, Cavanaugh et Ahmed, je discute dans cet article du rôle des facteurs liés à l’émotion – des répertoires affectifs (affective repertoires) et de l’émotivité linguistique ressentie (perceived language emotionality) – dans le choix de langues des parents autochtones de Tchoukotka afin de comprendre les interactions humaines et le potentiel de l’environnement local dans l’acquisition des langues d’héritage par les enfants. Je montre que l’émotivité linguistique ressentie est un aspect négligé, et pourtant important, de l’apprentissage des langues d’héritage et de leur pérennisation. Cet article ne s’intéressera pas à la transformation des corps en objets d’émotion (par exemple, « celui qui fait honte »), mais plutôt à l’interaction entre les émotions et les phénomènes multilingues : comment la langue et les formulations sont utilisées pour toucher les individus, produire des émotions, des liens, des sentiments d’égalité et d’authenticité.

RU:

В исследованиях, посвященных выбору языка, языковому сдвигу и сохранению миноритарного языка, внимание часто уделяется факторам, отличным от эмоций: социальному контексту контактов, языковой политике, языковой компетенции носителей и отношениям к языку, образовательной политике и политической повестке в обществе. Между тем язык — это идеологически насыщенный, эстетически переживаемый эмпирический феномен, характеризующийся сложной динамикой и связанный с групповой и индивидуальной идентичностями, моралью, эстетикой и эпистемологией. В то время как отрицательные моральные эмоции (например, стыд) могут заставить людей отказаться от своего родного языка, языки наследия могут по-прежнему восприниматься как «более эмоциональные», а их утрата и сохранение – глубоко эмоциональный вопрос. Опираясь на работы Павленко, Кавано и Ахмед, в статье обсуждается роль эмоциональных факторов – аффективных репертуаров и воспринимаемой языковой эмоциональности – при выборе языка коренными родителями Чукотки, как способ понимания человеческого взаимодействия и потенциала местной среды для усваивания детьми их языков наследия. В статье утверждается, что воспринимаемая языковая эмоциональность является важным, но часто упускаемым из виду аспектом устойчивости и усваивания языка наследия. В центре внимания этой статьи находится не столько то, как человеческие тела трансформируются в объекты эмоций (например, «пристыженный»), сколько само взаимодействие между эмоциями и явлением многоязычия: как язык и языковые обороты используются в повседневной речи для того, чтобы эмоционально тронуть человека, произвести впечатление на собеседника, создать ощущение привязанности, равенства и аутентичности.

EN:

The paper focuses on the origins of the peculiar contact variant of the Aleutian language spoken on Medny or Copper Island in the Commander Islands. Russian linguists and anthropologists managed to study and record this unusual language in the final stage of its existence, defining it not as a pidgin or a creole language, as might reasonably have been assumed, but as a peculiar “mixed” language, in which the lexical material had an Aleutian (Attuan) origin while the verbal paradigm and inflectional morphemes were Russian, and the derivational morphemes were Aleutian. Today, the Medny Aleutian language is on the verge of extinction, with only five speakers having been recorded in 2004. It is quite possible that this language has since fallen completely out of use. But it was nevertheless a huge achievement that scholars documented it, studied its structure and vocabulary, and wrote down texts literally on the eve of its disappearance. The problem, however, lies in its unusual character, that of a reverse “mirror-image” of a creole language, where one would expect Russian vocabulary with elements of Aleutian morphology rather than the reverse situation, which is actually the case. Accordingly, the question of its origin remains unresolved. The author of the paper compiled full genealogical trees of the Commander Aleuts, making it possible to trace the process of settling the islands at the family and individual level. In other words, he set himself the task of finding that Russian-speaking population on Medny Island for which the socially dominant and reference population, existing alongside it on the same territory and engaged in the same economic activity, would be native speakers of the Attuan dialect of Aleutian. Otherwise, one would have expected the emergence of a kind of “pidgin Russian,” in which Russian vocabulary would be used with elements of Aleutian morphology, or with the morphological constructions that generally characterize pidgin and creole languages. In the case of Copper Island, however, as linguists note, we are faced not with a “Russian pidgin” but an “Aleutian pidgin”.

FR:

Cet article s’intéresse aux origines d’une variante particulière de l’aléoute issue d’un contact linguistique et uniquement parlée sur l’île Medny ou l’île Copper, au sein des îles du Commandeur. Les linguistes et anthropologues russes ont réussi à étudier et documenter cette langue inhabituelle dans ses derniers instants d’existence, la définissant non pas comme un pidgin ou une langue créole, comme cela avait pu être assumé de manière raisonnable, mais comme une langue « mixte » particulière. Son matériel lexical avait une origine aléoute (dialecte attuan) alors que le paradigme verbal et le morphème flexionnel étaient russes, et les morphèmes dérivationnels étaient aléoutes. L’aléoute de Medny est aujourd’hui au bord de la disparition : avec seulement cinq locuteurs enregistrés en 2004, il est possible que la langue ne soit même déjà plus en usage. Toutefois, les chercheurs ayant documenté, étudié la structure et le vocabulaire de cette langue et rédigé des articles à la veille de sa disparition ont réalisé un exploit incroyable. Pour autant, la difficulté réside dans la nature inhabituelle d’effet de miroir inversé d’une langue créole : on s’attend ainsi à un vocabulaire russe enrichi d’éléments morphologiques aléoutes plutôt que la situation inverse, ce qui se passe ici. Par conséquent, la question de ses origines demeure irrésolue. J’ai recueilli des arbres généalogiques entiers des Aléoutes des îles du Commandeur afin de retracer le processus d’installation sur ces îles à un niveau familial et individuel. En d’autres termes, je me suis donné comme tâche d’identifier une population russophone sur l’île Medny pour qui le groupe de référence serait une autre population, cette fois aléoutophone et locutrice du dialecte attuan, vivant sur un même territoire et exerçant les mêmes activités économiques. Autrement, on aurait pu s’attendre à l’émergence d’une sorte de “pidgin russe” pour lequel le vocabulaire russe serait utilisé avec des éléments morphologiques aléoutes, ou avec des constructions morphologiques caractéristiques des langues créoles et pidgin. Du point de vue d’un linguiste, le cas de l’île Medny représente non pas un « pidgin russe » mais un « pidgin aléoute ».

RU:

Статья посвящена происхождению своеобразного контактного варианта алеутского языка на острове Медном в группе Командорских островов. Российские лингвисты и антропологи исследовали и зафиксировали этот необычный язык в финальной стадии его существования. Они определили его не как пиджин или креольский язык, как было бы резонно предположить, а как специфический «смешанный» язык, в котором лексический материал имел алеутско-аттуанское происхождение, а глагольная парадигма – русское, словоизменительные морфемы русские, а словообразовательные – алеутские. Сегодня медновско-алеутский язык находится на грани исчезновения, в 2004 году были зафиксированы всего 5 носителей, так что в настоящее время возможно этот язык исчез из употребления. Но огромным научным достижением является то, что удалось его задокументировать, исследовать его структуру и лексику, записать тексты буквально накануне его исчезновения. Проблемой, однако, остается его необычный характер, «зеркальный» по сравнению с креольскими языками, в которых следовало бы ожидать русскую лексику с элементами алеутской морфологии, а не наоборот. Соответственно, нерешенной остается проблема его происхождения. Автором этой статьи были составлены сплошные генеалогические карты командорских алеутов, позволяющие отследить процесс заселения островов на уровне семей и отдельных личностей. Я поставил перед собой задачу найти такую русскоязычную популяцию на острове Медном, для которой референтной популяцией была бы сосуществующая с ней на одной территории и вовлеченная в одну хозяйственную деятельность алеутоязычная популяция с родным аттуанским диалектом. В противном случае следовало бы ожидать появление некого «пиджин русского», в котором русская лексика соседствовала бы с элементами алеутской морфологии, или с характерными вообще для пиджин и креольских языков морфологическими конструкциями. В случае с медновским, однако, как отмечают лингвисты, мы видим не «пиджин русский», а «пиджин-алеутский».

FR:

Cet article analyse des matériaux ethnographiques relatifs à l’abattage de rennes collectés de 2017 à 2019 dans le district d’Ioultine (Iul'tin)* de la Région autonome de Tchoukotka. L’abattage d’un renne est un moment crucial dans la transformation d’une créature vivante en nourriture « morte ». L’examen de ce processus permettra de comprendre comment s’opère une transformation aussi capitale. Notre étude montrera que la relation à l’animal au moment de l’abattage et de la découpe de la carcasse détermine en grande partie la future saveur de la viande. Pour le démontrer, nous comparons les pratiques d’abattage de rennes dans la toundra et à l’abattoir du village d’Amgouèma (Amguèma). En comparant la relation entre les hommes et les animaux sur différents sites, nous montrerons d’abord comment des relations personnelles entre les hommes et les rennes se nouent et se maintiennent pendant l’abattage traditionnel, et comment elles se transforment ensuite en lien entre l’homme et la nourriture. En second lieu, nous opposerons la perception du renne et de la viande dans la toundra à celle ressentie dans le contexte de l’abattoir, où ni les animaux ni les produits qui en sont issus n’ont de liens personnels étroits avec les hommes, devenant, par conséquent, une marchandise impersonnelle dépourvue de nombreuses caractéristiques, tant gustatives que symboliques. « Impropres » du point de vue de la population locale, les relations entre l’homme et le renne pendant l’abattage du troupeau destiné à la vente conduisent à une production alimentaire non naturelle qui finit par en modifier les propriétés gustatives.

*Les noms de lieux les plus utilisés sont francisés, avec indication de la translittération entre parenthèses. Les termes en russes et en tchouktche sont écrits ici en suivant les principes de la translittération des slavistes avec des adaptations pour le tchouktche [NdE].

EN:

This work analyzes ethnographic materials on reindeer slaughter collected in the Iultinskii district of the Chukotka Autonomous Okrug between 2017 and 2019. Reindeer slaughter represents an essential moment in the transformation of a living creature into “dead” meat. Examining this process allows us to understand how such an important transformation occurs. This article shows that most of the flavor of the meat is determined by the relationship with the animal during the slaughter and butchering. In our demonstration, we compare reindeer slaughtering techniques in the tundra and in the Amguema district slaughterhouse. By comparing the relationship between humans and animals on different locations, we will first show how personal relations between humans and animals are created and maintained during traditional slaughter, but also how they transform the link between humans and food. Then, we will oppose reindeer and meat perception in the tundra and in the slaughterhouse, where neither animals nor animal products have a close personal connection with humans. It consequently becomes mere merchandise, deprived of both culinary and symbolic characteristics. Considered « improper » by the local population, human-reindeer relationships during the herd’s slaughter for commercial purpose leads to unnatural food production which changes the taste of the meat.

RU:

В рамках данной статьи концептуализируются этнографические материалы, касающиеся забоя оленей и собранные в 2017-2019 гг. в Иультинском районе Чукотского автономного округа. Забой оленя является решающим моментом в превращении живого существа в « мертвую » пищу. В этой связи рассмотрение данного процесса позволит понять, как происходит столь кардинальное перевоплощение. В исследовании будет показано, что отношение к животному в момент забоя и разделки туши в конечном счете во многом определяет будущий вкус мяса. Для раскрытия данного положения сравниваются практики забоя в тундре и оленеубойном пункте села Амгуэма. Сопоставляя отношения людей и животных в разных ландшафтах, мы покажем, во-первых, как создаются и поддерживаются личные отношения между людьми и оленями во время традиционного забоя, и как они впоследствии трансформируются в связь между человеком и пищей. Во-вторых, мы противопоставим тундровое восприятие оленей и мяса тому, которое воспроизводится в контексте забойного пункта, где ни животные, ни продукция, из них получаемая, не имеют тесных персональных связей с людьми, превращаясь, в результате, в обезличенный товар, лишенный множественных характеристик, как вкусовых, так и символических. «Неправильные», с перспективы местных жителей, отношения человека и оленя во время забоя товарного стада приводят к противоестественному производству пищи, что, в конечном счете, меняет ее вкусовые свойства.

EN:

In the decades following the 1988 Nome-Provideniya Friendship Flight that marked the beginning of a “thaw” in US-USSR Cold War politics, the Bering Strait region has been the site of continuous exchanges between the Indigenous communities of Chukotka and Alaska. Ranging from relatively small family reunions to regional multi-community events, these bilateral transcontinental gatherings have facilitated the sharing of Indigenous knowledge, languages, and expressive culture—all reflected in present-day ideas and practices surrounding food. Envisioning the Bering Food Bridge as both a metaphor and a model for exploring culture and cuisine, this article employs a synergistic framework of anthropological and artistic research to offer an ethnographic excursion into the contemporary foodways in the Yupik, Inupiaq, and Chukchi communities in the region of the Bering Strait.

FR:

Dans les décennies qui ont suivi le « Vol de l’amitié » Nome-Provideniya de 1988 qui a marqué le début d’un « dégel » dans la politique de la guerre froide entre les États-Unis et l’URSS, la région du détroit de Béring a été le lieu d’échanges continus entre les communautés autochtones de Tchoukotka et d’Alaska. Allant de réunions de famille relativement petites à des événements multicommunautaires régionaux, ces rassemblements transcontinentaux ont facilité le partage bilatéral de connaissances, de langues et de formes de culture expressive autochtones, le tout reflété dans les idées et les pratiques actuelles entourant la nourriture. Envisageant le « Bering Food Bridge » (ou « pont culinaire de Béring ») à la fois comme une métaphore et un modèle d’exploration de la culture et de la cuisine, cet article combine approche anthropologique et approche artistique et offre l’occasion d’une excursion ethnographique au sein des habitudes alimentaires contemporaines des communautés yupik, inupiaq et tchouktches de la région du détroit de Béring.

RU:

На протяжении десятилетий, после дружественного рейса Ном-Провидения в 1988 году, ознаменовавшего начало «оттепели» в политике США и СССР времен Холодной войны, район Берингова пролива был местом постоянных обменов между коренными общинами Чукотки и Аляски. Эти двусторонние трансконтинентальные встречи, начиная от относительно небольших семейных воссоединений и заканчивая региональными многопрофильными мероприятиями, способствовали обмену знаний, языков и самобытной культуры коренных народов региона. Все это также отражено в современных идеях и практиках, связанных с традиционной пищей. Рассматривая «Берингов пищевой мост» как метафору и модель для изучения культуры и кухни, данная статья использует синергетическую основу антропологических и эстетических исследований, совершая этнографический экскурс в современную кулинарию среди эскимосов-юпик, инупиаков и чукчей в регионе Берингова пролива.

FR:

Cet article, basé sur des données ethnographiques récoltées sur le terrain, étudie le lien entre l’alcool et l’argent en tant qu’outil d’analyse des relations culturelles et sociales dans les villages de Tchoukotka. Il décrit le processus d’échange d’alcool pour de l’argent en milieu rural, les représentations des liens existant entre la valeur de l’argent et celle de l’alcool, le budget de ceux qui boivent, les pratiques d’économie d’argent sur les achats d’alcool, et comment la relation à l’alcool et à l’argent affecte la division des membres des communautés locales.

EN:

Based on ethnographic material gathered during our fieldwork, this article examines the link between alcohol and money as analytical tools of social and cultural relations in Chukotkan villages. It describes the alcohol-money exchange process in villages, representations of the relations between value of money and alcohol, drinkers’ personal budget, saving habits on buying alcohol, and the influence of money and alcohol management on partitions within the local community.

RU:

В статье, основанной на полевых этнографических материалах, рассмотрена взаимосвязь алкоголя и денег, которая в чукотских селах является проекцией социальных и культурных взаимодействий. Описан и проанализирован процесс обмена алкоголя на деньги в условиях села, представления о соотношении ценности денег и алкоголя, личный бюджет пьющих, практики сбережения денег от покупки алкоголя и то, как обращение с алкоголем и деньгами влияет на разделение людей в местном сообществе.

EN:

Although the ethnoecology of the Chukchi has long been the focus of researchers, a systemic description informing the history of plant use, including local names or modes of harvesting and preparation, suitability for different ages, and different occasions, is largely lacking. C. H. Merck provided the first account of food plants at the end of the 18th century, during the Billings-Sarychev expedition, however, the first information regarding traditionally used medicinal plants was published only recently, after centuries of contact. During our 2014-2015 fieldwork, we interviewed 56 Chukchi people in the Chukotskii and Iultinskii districts of Chukotka to collect material on the most common local plants. We also gathered data on Chukchi ethnobotany from all available published sources. Slight differences were observed between maritime and reindeer Chukchi, with the former relying more on plant resources. Access limitations (e.g., algae) are reduced by exchanges between the two groups. The decline in the consumption of roots gathered from vole nests (peɬqumret) is compensated by an increase in berry harvesting (e.g., cloudberry, crowberry, bog blueberry, and lingonberry). Our results also show that the main medical uses are aimed at disease prevention, though some are borrowed from scientific pan-Russian herbal medicine popularized during the Soviet period.

FR:

Même si l’ethnoécologie des Tchouktches a longtemps intéressé les chercheurs, nous manquons grandement d’une description systémique de l’historique de l’utilisation des plantes incluant des informations comme les noms dans la langue locale, le mode de récolte et de préparation ou l’adéquation de son utilisation avec l’âge et selon les situations. C.H. Merck a apporté la première étude des plantes alimentaires à la fin du XVIII^e siècle lors de l’expédition Billings-Sarychev. Cependant, la première information relatant l’usage traditionnel de plantes médicinales n’a été publiée que récemment, après des siècles de contact. Pendant notre travail de terrain de 2014 à 2015, nous avons interrogé 56 Tchouktches dans les districts de Tchoukokta et d’Ioultine en Tchoukokta pour obtenir du matériel sur les plantes locales les plus courantes. Nous avons également réuni des données sur l’ethnobotanique tchouktche à partir des ressources publiées disponibles. De légères différences ont été remarquées entre les Tchouktches éleveurs de rennes et les Tchouktches côtiers, ces derniers dépendant plus des ressources végétales. Les problèmes d’accès aux ressourcex (par exemple, les algues) sont ainsi réduits par les échanges effectués entre les groupes. Le déclin de la consommation de racines récoltées dans les nids de campagnols (peɬqumret) est compensé par une augmentation de la récolte de baies (par exemple les mûres arctiques, camarines noires, airelles des marais et airelles rouges). Nos résultats montrent aussi que l’usage médicinal principal des plantes cible la prévention de maladies, même si certaines pratiques sont empruntées à la phytothérapie popularisée pendant la période soviétique.

RU:

Хотя этноэкология чукчей уже давно находится в центре внимания исследователей, в значительной степени отсутствует системное описание истории использования растений, включая местные названия, методы сбора и приготовления, пригодность для разных возрастов и разных случаев. Карл Мерк представил первый отчет о пищевых растениях в конце XVIII века, во время экспедиции Биллингса-Сарычева, однако, первая информация о традиционно используемых лекарственных растениях была опубликована только недавно, после столетий контакта. Во время полевой работы в 2014-2015 гг. мы опросили 56 чукчей в Чукотском и Иультинском районах Чукотки в ходе сбора материала о наиболее распространенных местных растениях. Мы также собрали данные по этноботанике чукчей из всех доступных опубликованных источников. Небольшие различия наблюдались между прибрежными и тундровыми чукчами, причем первые больше полагались на растительные ресурсы. Ограничения доступа (например, водоросли) преодолеваются за счет обмена между двумя группами. Снижение потребления корнеплодов, собранных из гнезд полевки (peɬqumret), компенсируется увеличением сбора ягод (например, морошки, водяники, голубики болотной, брусники). Наши результаты также показывают, что в основном медицинское применение растений направлено на профилактику заболеваний, хотя некоторые способы традиционного лечения заимствованы из научной общероссийской фитотерапии, популяризированной в советский период.

EN:

The Bering Strait region is a unique territory defined by its geographical and sociocultural features. In studying the region, researchers often involve local Indigenous peoples as experts and co-researchers. This paper examines collaboration between research and Indigenous communities, identifies contributors, and describes typical cases of these collaborations. Because this cooperation has a transcultural nature, the article provides an overview of the discussion about the coexistence of two types of knowledge: global scientific knowledge and Arctic peoples’ traditional knowledge. For the same reason, Traditional Ecological Knowledge (TEK) is discussed as both a phenomenon being studied and a research tool. The incorporation and fusion of TEK into scientific methods and management systems has given rise not only to positive results but also to complex and contradictory consequences for both knowledge holders and the knowledge itself.

FR:

La région du Détroit de Béring est un territoire unique défini par des critères géographiques et socioculturels spécifiques. En étudiant cette région, les chercheurs impliquent souvent les peuples autochtones du lieu en tant qu’experts et co-chercheurs. Cet article examine la collaboration entre communautés de recherche et communautés autochtones ; il identifie les participants et décrit des exemples typiques de ces collaborations. Parce que cette collaboration a une nature transculturelle, l’article donne un aperçu de certains débats concernant la coexistence de deux types de savoirs : savoir scientifique global et savoir traditionnel des peuples de l’Arctique. Pour la même raison, l’article discute le savoir écologique traditionnel (connu en anglais sous l’acronyme TEK, Traditional ecological knowledge) à la fois en tant que phénomène étudié et outil de recherche. L’incorporation et la fusion de TEK dans les méthodes scientifiques et le système de gestion a fait émerger des résultats qui ne sont pas tous positifs mais qui peuvent aussi avoir des conséquences complexes et contradictoires pour ceux qui détiennent ce savoir et pour le savoir lui-même.

RU:

Район Берингова пролива — уникальная территория, определяемая своими географическими и социокультурными особенностями. При изучении региона исследователи часто привлекают представителей местных коренных народов в качестве экспертов и исследовательских партнеров. В этой статье рассматривается сотрудничество между исследователями и сообществами коренных народов, определяются участники и описываются типичные случаи такого сотрудничества. Поскольку это сотрудничество носит транскультурный характер, в статье представлен обзор дискуссии о сосуществовании двух видов знаний: глобальных научных знаний и традиционных знаний арктических народов. По той же причине традиционные экологические знания рассматриваются как изучаемое явление и инструмент исследования. Включение и слияние традиционных экологических знаний с научными методами и системами управления привело не только к положительным результатам, но и к сложным и противоречивым последствиям как для носителей знаний, так и для самих знаний.

FR:

Les grandes compagnies extractives affirment mettre en oeuvre une politique corporative visant à préserver le milieu d’habitat ancestral, le respect de la gestion traditionnelle des ressources naturelles et l’amélioration de la qualité de vie des populations autochtones de Tchoukotka. À leur tour, les habitants de la Tchoukotka prennent conscience de l’importance et de l’inéluctabilité du développement de l’exploitation des sous-sols dans la région. Pour autant, la coexistence de la vie moderne industrielle et du mode de vie traditionnel conduit à des contradictions parfois graves, et à la nécessité pour les populations de s’adapter aux nouvelles réalités socio-économiques. À la suite de l’intensification de l’activité industrielle dans la région, l’analyse des expériences de mise en oeuvre d’actions sociales des compagnies exploitant le sous-sol auprès de la population autochtone de Tchoukotka devient aujourd’hui d’actualité. Des données statistiques ont été réunies et des interviews thématiques recueillies auprès des habitants autochtones, représentants d’associations et d’organes des pouvoirs publics, dirigeants et collaborateurs de différentes entreprises de la ville d’Anadyr, des régions de Tchaoun, d’Anadyr, de Bilibino et de Providenia. Ces sources permettent : 1) de définir et de caractériser les modèles de coopération établis entre les compagnies minières et la population autochtone de la Tchoukotka ; 2) d’étudier l’opinion publique concernant la réalisation des engagements sociaux proclamés par ces entreprises exploitant le sous-sol ; 3) de déterminer le niveau d’influence de l’industrie sur le développement des activités économiques traditionnelles et de la culture, en général.

EN:

Major mining companies claim that they are implementing corporate policies that maintain ancestral habitats, respect traditional management of natural resources, and improve the quality of life of indigenous people in Chukotka. At the same time, people of Chukotka are becoming aware of the importance and inevitability of the development of underground mining in the region. However, the coexistence of modern industrial and traditional lifestyles sometimes leads to severe contradictions, requiring the population to adapt to new social and economic realities. Given the increasing industrial activity within the region, it is necessary to analyze the ways in which policies that express social corporate responsibility are implemented by the mining companies and experienced by the indigenous population of Chukotka. So far, statistical data have been gathered and interviews have been conducted with Indigenous inhabitants, with representatives of organizations, with public authorities, and with leaders and workers in companies in the city of Anadyr and the districts of Chaun, Anadyr, Bilibino, and Provideniya. Overall, these sources make it possible to define and characterize models of interactions between exploiting companies and indigenous populations of Chukotka, to study public opinion about the implementation of social commitments declared by underground mining enterprises, and to determine the level of impact of the mining industry on traditional economic activities and on culture in general.

RU:

Крупные добывающие компании декларируют проведение корпоративной политики, нацеленной на сохранение исконной среды обитания, традиционного природопользования и повышения качества жизни коренных жителей Чукотки. В свою очередь, жители Чукотки осознают важность и неизбежность развития недропользования в регионе. При этом сосуществование современного промышленного и традиционного укладов приводит к серьёзным противоречиям и необходимости адаптации людей к новым социально-экономическим реалиям. В связи с интенсификацией промышленной деятельности в регионе, актуально рассмотрение опыта осуществления корпоративной социальной ответственности недропользователей перед коренным населением Чукотки. На сегодняшний день собраны статистические материалы и тематические интервью с коренными жителями – представителями общественных организаций, органов государственной власти, руководителями и сотрудниками различных предприятий г. Анадыря, Чаунского, Анадырского, Билибинского, Провиденского районов округа. Имеющиеся источники позволяют выделить и охарактеризовать сложившиеся модели взаимодействия ресурсных компаний с коренными жителями Чукотки; изучить общественное мнение о выполнении декларируемых социальных обязательств недропользователей; определить степень влияния промышленности на развитие традиционных отраслей хозяйства и культуры в целом.

EN:

In this paper, I analyze a Yupik folklore plot represented by two stories. Both were recorded in 1940-41 by Ekaterina Rubtsova from two Ungazighmiit storytellers: Nalugyaq (1888–1942) and Tatko (ca. 1875–ca. 1944). The plot is as follows: A man abandons his older wife and two sons and leaves with his younger wife, taking away the herd and apparently leaving the old family to die. But they survive; the boys grow up, start to hunt, and finally come across a herd of wild deer grazing nearby. They tame the herd and fully domesticate it, then set on a journey in search of their father. Eventually they find their father, and once they reach their goal, the herd suddenly turns into a flock of cranes and flies away. Several questions require attention here: From the emic perspective, where is the line between tame and wild? What should a wild animal learn to do, or feel, or get accustomed to, or stop being afraid of, in order to become domestic? What are specific techniques of taming? What are the human-animal relations that enable people to tame the deer and at the same time leave an option for the deer to become wild again?

FR:

Dans cet article, j’analyse un aspect intriguant du folklore yupik au travers de deux histoires. Toutes deux ont été enregistrées en 1940-41 par Ekaterina Rubtsova auprès de deux orateurs Ungazighmiit : Nalugyaq (1888-1942) et Tatko (vers 1875-vers 1944). L’intrigue est la suivante : un homme abandonne sa femme aînée et ses deux fils, et part avec sa jeune épouse, en emportant le troupeau et en laissant apparemment mourir sa vieille famille. Mais ils survivent ; les garçons grandissent, commencent à chasser et tombent finalement sur un troupeau de rennes sauvages qui paissent à proximité. Ils apprivoisent le troupeau et le domestiquent complètement, puis partent à la recherche de leur père. Ils finissent par trouver leur père et, une fois leur objectif atteint, le troupeau se transforme soudain en une volée de grues qui s’envolent. Plusieurs questions doivent être examinées ici. Du point de vue émique, où se situe la limite entre apprivoisé et sauvage ? Que doit apprendre un animal sauvage pour devenir domestique ? Que doit-il faire, ressentir, intégrer comme nouvelles habitudes ou de quoi doit-il apprendre à cesser d’avoir peur ? Quelles sont les techniques spécifiques de domestication ? Quelles sont les relations entre les humains et les animaux qui permettent d’apprivoiser les rennes tout en leur laissant la possibilité de redevenir sauvage ?

RU:

В этой статье я анализирую эскимосский фольклорный сюжет, представленный двумя текстами. Оба текста были записаны в 1940-41 гг. Екатериной Семеновной Рубцовой от двух рассказчиков из села Ун’азик: Налугьяк (1888-1942) и Татко (ок. 1875 – ок. 1944). Сюжет обоих текстов одинаков: мужчина бросает старшую жену и двух сыновей и уходит с младшей женой, уводя стадо и таким образом оставляя первую семью умирать. Но они выживают; мальчики вырастают, начинают охотиться и, наконец, натыкаются на стадо диких оленей, пасущееся неподалеку. Они приручают стадо и полностью одомашнивают его, а затем отправляются в путешествие на поиски своего отца. В конце концов они находят отца, и как только они достигают своей цели, стадо внезапно превращается в стаю журавлей и улетает. Здесь необходимо обратить внимание на несколько вопросов. С эмной точки зрения, где проходит грань между прирученным и диким? Чему должны научиться, или чувствовать, или к чему привыкнуть, или чего перестать бояться дикие животные, чтобы считаться домашним? Каковы конкретные методы приручения? Какие отношения между человеком и животными позволяют людям приручать оленя и в то же время оставлять оленю возможность снова стать диким?

FR:

On estime que la sphère où la langue des peuples autochtones de Sibérie est préservée est celle de l’exploitation traditionnelle des ressources naturelles : élevage de rennes, chasse marine, pêche, et chasse en forêt. Chez les Yupik de la côte de Tchoukotka, la sphère religieuse (rituelle) – on entend ici diverses pratiques visant à communiquer avec les esprits des ancêtres – constitue un autre domaine où la langue autochtone demeure utilisée. Cet article se concentre sur la vie sociale des incantations yupik et, plus largement, sur la langue yupik dans le contexte rituel contemporain. Cette étude nous permettra d’identifier et de penser deux caractéristiques de l’espace rituel autochtone qui passent presque inaperçues dans la littérature ethnographique : le secret et l’indétermination. Cet article s’intéresse également aux questions de la mémoire familiale, de l’héritage familial et de la continuité du savoir rituel.

EN:

It is thought that if the language of many indigenous peoples of Siberia is preserved anywhere, it is in the domain of traditional wildlife management: reindeer herding, hunting in the sea or forest, and fishing. Among the Yupik of coastal Chukotka, however, the Indigenous language is used in another domain as well: in the religious sphere, particularly in various ritual practices aimed at communicating with the spirits of ancestors. This paper is devoted to the social life of Yupik incantations and, more broadly, to the Yupik language in the present ritual context. This focus makes it possible to identify and reflect on the characteristic features of the indigenous ritual space, which are largely neglected in the ethnographic literature: secrecy and indetermination. In addition, the paper raises questions of family memory, family heritage and the continuity of ritual knowledge.

RU:

Считается, что если где и сохраняется язык многих аборигенных народов Сибири, так это сфера традиционного природопользования: оленеводство, морской зверобойный промысел, рыболовство, лесная охота. Среди эскимосов прибрежной Чукотки еще одним доменом применимости миноритарного языка оказывается религиозная (ритуальная) сфера – различные практики, направленные на коммуникацию с духами предков. Данная статья посвящена социальной жизни эскимосских заговоров и шире эскимосскому языку в современном ритуальном контексте. Тема статьи дает возможность обозначить и поразмышлять над практически не замечаемыми в этнографической литературе характерными особенностями аборигенного ритуального пространства – секретностью и неопределенностью. Кроме того, в статье поднимаются вопросы семейной памяти, семейного наследия и преемственности ритуального знания.

FR:

Connus pour être traditionnellement chasseurs de mammifères marins et éleveurs de rennes, les Tchouktches sont plus souvent décrits par leur relation au monde animal que par celle qu’ils entretiennent avec le végétal. Pourtant, les plantes sont également très présentes dans la vie de ce peuple du nord-est sibérien. Cette étroite relation s’exprime dans les pratiques du quotidien mais encore plus spécifiquement dans les rituels. Cet article mêle ethnobotanique et anthropologie du rituel pour présenter une analyse de l’interaction avec les plantes chez les éleveurs de rennes d’Amgouèma. Il montre comment les végétaux s’inscrivent dans un système de circulation et d’équivalence réunissant humains, plantes, rennes et esprits, dans lequel les femmes jouent un rôle d’intermédiaire privilégié.

EN:

Known traditionally as sea-mammal hunters and reindeer herders, Chukchi are usually described in terms of their relations to the world of animals, rather than plants. However, plants also play an important role in the life of this people of northeastern Siberia. This close relationship expresses itself in practices of everyday life but even more specifically in rituals. This article combines ethnobotany and the anthropology of ritual to provide an analysis of how reindeer herders of Amguema interact with plants. It shows that the vegetal world is part of a system of circulation and equivalence uniting humans, plants, reindeer, and spirits—a system in which women are in the position of privileged intermediaries.

RU:

Известные, в первую очередь, как морские зверобои и оленеводы, чукчи чаще всего описываются с точки зрения их отношения к миру животных, а не растений. Однако и растения также играют важную роль в жизни этого народа северо-восточной Сибири. Тесные отношения с растительным миром проявляются в повседневных практиках, но, в особенности, в ритуалах. Данная статья, объединяющая в себе черты этноботаники и антропологии ритуала, анализирует, как оленеводы Амгуэмской тундры взаимодействуют с растениями. Статья показывает, что растительный мир является равноценной частью системы циркуляции, объединяющей людей, растения, оленей и духов, – системы, в которой женщины занимают положение привилегированных посредников.

EN:

This article relates a pedagogical approach to exploring current directions in the art made with walrus ivory in Chukotka, Russia. Noting the unprecedented and rapidly expanding diversity in the forms and techniques documented over the course of recent ethnographic research, the article outlines a set of ideas and contexts helpful in examining contemporary practices in walrus ivory art. These include a present-day ethnography of the buyer market and its influence on artistic production, a chronology of pertinent developments during the Soviet and post-Soviet periods, and the author’s take, as that of a practicing artist, on differentiating between the formal and conceptual functions of the imagery found in Bering Strait archaeological materials and the recontextualization of this imagery within present-day practices in Chukotka.

FR:

Cet article adopte une approche pédagogique pour explorer les tendances actuelles de l’art sur ivoire de morse en Tchoukotka à l’extrême nord-est de la Russie. Notant la diversité sans précédent et l’expansion rapide des formes et des techniques documentées au cours de récents terrains ethnographiques, l’article esquisse un ensemble d’idées et de contextes utiles pour examiner les pratiques contemporaines de l’art sur ivoire. Cet article incluse notamment une ethnographie du marché des acheteurs et de son influence sur la production artistique, une chronologie des développements clés au cours des périodes soviétique et post-soviétique, et la position de l’auteur, en tant qu’artiste, sur la différenciation entre le formel et les fonctions conceptuelles de l’imagerie trouvée dans les matériaux archéologiques du détroit de Béring et la mise en contexte de cette imagerie dans les pratiques actuelles en Tchoukotka.

RU:

В данной статье рассматривается педагогический подход к изучению современных направлений в искусстве изготовления изделий из моржового клыка на Чукотке. Отмечая беспрецедентное и быстро растущее разнообразие форм и методов, задокументированных в ходе недавних этнографических исследований, в статье излагается набор идей и контекстов, полезных для изучения современных практик в искусстве с применением моржового клыка. К ним относятся современная этнография рынка покупателей и его влияние на художественное производство, хронология соответствующих событий в советский и постсоветский периоды, а также подход автора, как художника-практика, к обозначению формальных и концептуальных функций образности археологических материалов Берингова пролива и реконтекстуализация этой образности в рамках современной практики чукотских художников.

EN:

This paper concerns the little-known, largely archaic practices of traditional Chukchi songs and incantations. Use is made of the unique Chukchi language materials of Vladimir Bogoraz, recorded by that scholar in the late 19th and early 20th centuries, as well as hitherto unknown sources from the author’s unpublished field materials, collected in Chukotka in the second half of the 20th and early 21st centuries, and here introduced into scientific circulation.

FR:

Ce texte porte sur les pratiques peu connues et largement archaïques des chants et incantations traditionnels tchouktches. Il s’appuie sur les documents uniques en langue tchouktche de Vladimir Bogoraz, enregistrés par ce chercheur à la fin du XIX^e siècle et au début du XX^e siècle, ainsi que sur des sources jusqu’ici inconnues provenant des documents de terrain non publiés de l’auteur, collectés en Tchoukotka dans la seconde moitié du XX^e siècle et au début du XXI^e siècle, et ici présentés dans une forme scientifique.

RU:

В статье освещаются малоизвестные, во многом архаичные, традиционные песенная и заговорная практики чукчей. Использованы уникальные материалы Владимира Богораза на чукотском языке, записанные ученым в конце XIX- начале XX вв. Вводятся в научный оборот неизвестные источники из полевых материалов автора, собранные на Чукотке во второй половине XX и начале XXI вв.

EN:

In 2020, I started a project that involved scanning and digitizing the Yupik genealogical charts compiled in Novoe Chaplino (Providensky District, coastal Chukotka) by the ethnographer Mikhail Chlenov in the 1970s and 1980s. He had assembled these materials on the basis of information from local archives and registry offices along with information obtained from communication with the elderly Yupik of Novoe Chaplino, many of whom had been born at the beginning of the 20^th century. While working on the genealogical charts, I also began to collect the old photographs and documents of local residents and write down their memories of their ancestors. This is how the multimedia project came about, which presents 47 genealogical charts referring to nine Yupik clans and several hundred private photographs and documents of the inhabitants of Soviet Novoe Chaplino, as well as recollections of 77 ancestors of those Yupik living today.

FR:

En 2020, j’ai débuté un projet ayant pour but de scanner et de numériser les généalogies yupik recueillies à Novoe Tchaplino (district de Providenia, côte de Tchoukotka) par l’ethnographe Mikhail Chlenov dans les années 1970 et 1980. Il avait rassemblé ces documents issus d’informations provenant des archives et des administrations locales d’enregistrement locaux, ainsi que des informations de source orale issues de conversations avec les aînés Yupik de Novoye Chaplino, dont beaucoup étaient nés au début du XX^e siècle. Tout en travaillant sur les généalogies, j’ai également commencé à collecter des vieilles photographies et des documents des résidents locaux, et à écrire leurs souvenirs concernant leurs ancêtres. C’est ainsi qu’est né le projet multimédia, qui présente 47 généalogies se rapportant à neuf clans yupik et plusieurs centaines de photographies et de documents privés des habitants de Novoe Tchaplino de l’époque soviétique, ainsi que les souvenirs de 77 ancêtres de ces yupik vivant aujourd’hui.

RU:

В 2020 году я начал проект по сканированию и дигитализации генеалогических схем, составленных этнографом Михаилом Членовым в 1970-80-е годы. Эти схемы были созданы им на основе сведений из местных архивов и загсов и информации, полученной при общении с пожилыми эскимосами Нового Чаплино, многие из которых родились еще в начале XX века. Одновременно с работой над генеалогическими схемами, я начал собирать старые фотографии и документы местных жителей и записывать воспоминания об их предках. Так получился данный мультимедийный проект, в котором представлены 47 генеалогических схем девяти эскимосских кланов и несколько сотен частных советских фотографий и документов жителей Нового Чаплино, а также воспоминания о 77 предках ныне живущих эскимосов.